Новый спектакль Чехов-центра
Третья премьера от режиссера Антона Коваленко в Чехов-центре – снова дар русской классики и дань ей. Горький, Чехов, а теперь Достоевский, «нога» которого не ступала на сахалинскую сцену очень давно.
Премьера «Играем преступление» напоминает о том, что художественный руководитель Чехов-центра – ученик легендарного режиссера Камы Гинкаса (спектакль К. Гинкаса «Играем «Преступление» был признан лучшей театральной работой сезона 1990/91). Из всей бездны романа «Преступление и наказание» А. Коваленко взял ровно столько материала, чтобы хватило выписать «историю одной любви» – таков подзаголовок премьеры. С одной стороны, список действующих лиц секвестировал Раскольниковых и Мармеладовых, Лужина, Свидригайлова и прочих, с другой – текст Достоевского дополнен цитатами из Апокалипсиса, поэта Уильяма Блейка и поэта, по совместительству идейного убийцы Пьера-Франсуа Ласенера. Преступление меж тем свершилось до начала «сеанса», и все посвящено покаянию.
Любая классика имеет привычку обрастать штампами. Но с первого взгляда Петербург от сценографа Арсения Радькова рушит наши ожидания, вскормленные на академическом издании романа «Преступление и наказание» – с угольными-грязноватыми, черно-серыми иллюстрациями Дементия Шмаринова к жизни без просвета. Белоснежное пространство, обнимающее в единое целое места обитания всех героев сразу, накрыто черным небом-крышей. В спектакле зрительный зал обустроен на сцене, и зрители – самопальный суд присяжных, каждый раз в новом составе, – попались в сети Достоевского, будучи приглашенными почти три часа смотреть, судить-рядить, делать выводы по делу студента Раскольникова. Промеж живых символами ходячей совести то и дело шмыгают призраки убиенных Алены Ивановны (Лидия Шипилова) и Лизаветы (Елена Бастрыгина) с набеленными лицами-масками. Потому как с этого начинается, если вспомнить роман, знакомство с Петербургом Раскольникова: «Всюду известка, леса, кирпич, пыль…». Известка словно осаждается на стенах, которые стерильно белы и сходятся углом, где заблокирована безнадежно кровать Раскольникова. Потолок давит, стены душат. И на них то и дело «стекают» хроникальные кадры уже свершившихся в ХХ веке трагедий, скрупулезно комментируя монологи героев. Раскольников только выкладывает начистоту томящие душу мысли, а видеопроекции тут же нещадно показывают гитлеровские марши – «рожки да ножки» от прекраснодушных мечтаний о переформатировании миропорядка.
«Играем преступление» – тот случай, когда, не будь конкретного актера, не было бы и оснований рискнуть вступить в игру с Достоевским. На фоне того, что криминальная хроника сегодня кишит двуногими существами из тех, что убил и тут же забыл, герой Константина Вогачева симпатичен и своими сомнениями, и слабостью. Хотя поначалу он предстает эдаким Петером Мунком Холодное Сердце, в котором мания величия вполне уживается с комплексом неполноценности. Примеряет одежку с фирменным ярлычком «все дозволено» на свои интеллигентские плечики и очень разочарован, что не сдюжил. Актер детально анатомирует попытки самооправдаться, понять, что может позволить себе человек, чтобы оставить за собой право называться человеком, а не стать Брейвиком или «сахалинским стрелком» Комаровым. Он все-таки успевает остановиться в шаге от точки невозврата. Для его Раскольникова жизнь человека в конечном счете не оказалась «копейкой», что сегодня не всякого удержит у крайней черты. Зрелище, даст бог, поучительное для начинающих наполеонов. Трудно быть богом, но как хочется…
По поводу гипертрофированного самолюбия – понятно. А что до любви в самом прямом понимании… Соня Мармеладова – опять поперек хрестоматийного ожидания – не сильно тянет на страдалицу, чистую душу. Несмотря на иконы, моления, просветленности маловато. Может, и прав был зритель, тихонько, как бы про себя, сказавший после премьеры: а стоит ли так святые образы трогать – среди прочей бутафории, может, богу – богово, театру – театрово? Независимо от обострившихся в последнее время дискуссий о пределах режиссерской вольницы в отношении беззащитной классики эта мысль потому хотя бы беспокоит, что наша девушка по воле режиссера модернизирована в труженицу бордельного промысла в красной кожаной юбочке (Татьяна Никонова) с панельных полей ХХI века. Тогда как юноша бледный К. Вогачева со взором горящим и горячечным многословием человека, которому некуда пойти и некому высказаться (кроме как на допросе), с его оголенными нервами – из ХIX века.
Так что если и отказался Раскольников от любимой идеи, отлакированной в умной голове, то исключительно благодаря профессиональному мастерству Порфирия Петровича (Андрей Кузин), нынешним бы следователям такую искреннюю страсть докопаться до истины. От бесспорно сильнейшего сегодня актера Чехов-центра оппонент Раскольникова получил обаяние мудрости и безошибочный расчет профессионального охотника вить паутину на муху – пританцовывая, с доброй улыбкой провинциального дядюшки. Может быть, он видит в Раскольникове свое прошлое, вероятно, пережил свои не менее завиральные идеи, чем славна заря туманной юности, но обуздал их и обрел упоение властвовать.
Чтение-смотрение, что и говорить, нелегкое. Голова, как известно, предмет темный, а в театре Антона Коваленко можно представить, что там кипит и плавится в черепной коробке. Спектакль визуализирует такие бесплотные материи, как работа мысли, угрызения совести, внутренняя трансформация, бред и скатывание к почти безумию. Видео, свет, музыка сообщают динамику витиеватому авторскому многословию, в котором можно утонуть, и, глядя на этого Раскольникова, особенно отчетливо понимаешь разрушительную силу мысли и ответственности за нее. В финале изломанный фантом-скрипач (Александр Агеев), воплощение соблазна разрушения, выныривает из-за кулис с дьявольской улыбкой и крушит вдребезги красную, как кровь, скрипку. А ведь какая прекрасная музыка могла бы звучать…
И. СИДОРОВА.
