Несколько лет назад при подготовке материалов к юбилею «Советского Сахалина» мне довелось работать с документами из фондов Государственного исторического архива Сахалинской области.
Однажды архивисты принесли мне тонкую папочку с читательскими письмами, присланными в газету в 1935 году. Было среди них и письмо Л. Степиной, не опубликованное редакцией. В левом углу первого листа росчерком редактора наискосок было написано: «Отклонить». Без всяких объяснений.
По прочтении письма стало ясно: газета той поры делала упор на духоподъемные темы советского строительства. Материал о ссыльнокаторжных и нравах островной каторги с ее ужасом и жестокостями явно не вписывался в заданные идеологические рамки.
Но сегодня читатели «Советского Сахалина» впервые смогут прочесть послание той далекой поры – без правки, с сохраненной орфографией.
(Единственное, что изменено в письме Л. Степиной: в фамилии ссыльнокаторжного Дубинецкого буква «и» заменена на «е», как значится в переписной карточке, заполненной рукой Антона Павловича Чехова).
«Их трое, заинтересовавших меня. Двоих я встретила на собрании комиссии по проведению десятилетия советизации Сахалина, третьего каждый вечер встречаю в школе за топкой печей.
Меньше всех из них живет на Сахалине Юдаев – всего 38 лет, больше всех Дубенецкий – 47 лет. Все они ссыльные каторжане. Не важно, что не политические, а уголовные.
Какое бы ни было преступление – оно результат существующего тогда строя, а их жизнь, за исключением последних 10 лет, поучительнейшая быль о прошлом и Сахалина, и всей царской Российской империи.
Самый старый сахалинец – Дубенецкий. Он не смог рассказывать о своей жизни, я не смогла расспрашивать. Он прерывал свой рассказ слезами. Измотанные нервы не могли выдержать воспоминаний о пережитом, о попирании всего человеческого в человеке. Он передал мне записки, написанные твердым почерком, довольно грамотно.
Это – короткая повесть о Сахалине-каторге. Читаешь – и встают мрачные образы начальников тюрьмы Ливена, Кноха, Патрина, изощрявшихся в придумывании наказаний для ссыльных вместе со своими верными помощниками-надзирателями, вроде известного Ионыча. Образы людей, потерявших человеческий образ и обращавшихся с другими людьми, отданными им во власть, хуже, чем с животными.
Животных жалеют, ценят, кормят, а этих людей заставляли делать работу лошади, секли, не жалели, если болели и умирали, не особенно энергично боролись с развившимся на почве голода на постройке Онорской дороги людоедством. Не пробовали спасти 70 человек, засыпанных в шахте на Воеводе во время катастрофы. Все это проходило безнаказанно. Да и кто кого бы наказывал?
Уходили («угоняли») на работу по постройке мостов Онорской дороги по 50 – 60 человек, возвращалось 10 – 15. Умирали от голода, от побоев, от пуль, от переутомления. Некоторые пытались бежать – скрывались в тайге – тоже гибли от голода, убивали друг друга и поедали человеческое мясо. Нелегко об этом читать, представлять эти ужасы, а каково видеть и переживать?
С Юдаевым я долго беседовала. Была у него дома. Бодрый красивый старик. Удивляешься его бодрости и жизнерадостности. Объяснение им находишь в его собственных словах о том, что ему как-то и на каторге «повезло». Еще бы: ни разу не пороли, на постройке Онорской дороги не был, человечиной не питался.
С работой позволяло справляться здоровье, избавляло от унизительной порки. Работал на лесоразработках. Таскали срубленные деревья. На 4 человека «урок»: или срубить и очистить 10-аршинное бревно, или принести 2 бревна за 4 – 5 км. Рубили те, что без кандалов, таскали, звеня кандалами.
Юдаев много может рассказать и охотно рассказывает о всех подробностях жизни тюрьмы, ее устройстве. Он чертил мне план тюремных построек, находившихся на теперешней площади 15 Мая, говорил о распорядке дня, о наказаниях, о времяпрепровождении в свободные от работы часы, наконец, о Сахалине в период русско-японской войны, о японской оккупации и о приходе Соввласти, зарядившей его новой энергией.
С 1928 года Юдаев член коммунальной секции горсовета. Сейчас работает сторожем Аркопа (Арковского кооператива. – Ред.), имеет похвальные отзывы о работе. А вот З. И. Монтиков – истопник образцовой школы, премированный ударник. Ему 65 лет.
На Сахалине 41 год. Скуп на слова. Рассказывать о себе не любит. Был в кандалах, били и пороли. Работал на руднике «Уро…» (неразборчиво. – Ред.). В день (вероятно, задание доставить) 50 полумешков по 2,5 пуда на расстояние 300 метров. Не выполнишь – 25 розг.
Ярок рассказ о порке. Лежит гора прутьев длинных, гибких. Палач с засученными рукавами. Привязанная вниз животом жертва. Взмах, особый свистящий звук, и прут врезывается в тело, затем отбрасывается в сторону.
Для каждого удара подается палачу новый прут, таков порядок. Если палач смилостивится, то просто порет, а если почему-либо зол, то ударит и потянет. Когда одного наказывают – остальных выводят смотреть…
Вот в коротких словах история этих трех и одновременно мрачная история Сахалина. У меня записки Дубенецкого, у меня записи со слов Юдаева и Монтикова – ценнейший материал, заслуживающий того, чтобы над ним поработать много и упорно.
Я не справилась с этой работой и по недостатку времени, и по болезни, но сочла своим долгом, хотя в немногих словах рассказать об этих трех, иначе чувствовала бы себя в положении вора, укравшего общественную ценность. Л. Степина».
Поскольку Дубенецкий прибыл на каторгу в 1888 году, а остальные двое гораздо позже, предположительно только он мог видеться с Чеховым.
В книге «Быть может, пригодятся и мои цифры…»: материалы сахалинской переписи А. П. Чехова. 1890 год» (составитель Александр Костанов) главный библиотекарь южно-сахалинской центральной городской библиотеки им. О. П. Кузнецова Вера Борисова нашла четыре особо интересные для нашей истории карточки-анкеты.
Из них мы узнали, что ссыльнокаторжный Викентий Мартынович Дубенецкий и его свободного состояния жена Елизавета Михайловна поженились на родине – в Виленской губернии (губернский город Вильна, позже Вильнюс).
Викентию Мартыновичу в 1890-м было 65 лет, Елизавете Михайловне – 38. Он был грамотен, она – нет. На Сахалине у них родились два сына. Семья была православной. На момент чеховской переписи крещеному Ивану было четыре года, а некрещеному Сергею – 11 месяцев.
По данным казенной подворной описи, Дубенецкие проживали в посту Александровском на улице 3-я Кирпичная вместе с жильцами.
Викентий Мартынович был коновалом, а попросту говоря, ветеринаром-самоучкой, лечившим домашнюю скотину. В то время такие навыки традиционно передавались из поколения в поколение.
Конечно, очень бы хотелось узнать, как сложилась судьба потомков Дубенецких? Быть может, кто-то из наших земляков что-то знает о них, и тогда у нас получится история с продолжением.
Редакция газеты «Советский Сахалин», обнародовавшая письмо Л. Степиной более чем 80-летней давности, теперь с чувством выполненного долга возвращает читателям его общественную ценность – факты далекой истории сахалинской каторги.
Людмила Степанец.
