«Советский Сахалин» продолжает публиковать материалы, посвященные юбилею – 95-летию со дня выхода первого номера газеты.
«Советский Сахалин» продолжает публиковать материалы, посвященные юбилею – 95-летию со дня выхода первого номера газеты.
Вечером в детском саду меня предупредили, что завтра нужно привести сына обязательно в черных штанишках и белой рубашечке, потому что к нам в группу придут гости из Японии. Было это лет тридцать тому назад, и такое событие могло произойти только в самом образцовом детском учреждении города. Наш сад как раз таким и был.
Но надо же было такому случиться, что утром, опаздывая на работу, я натянула на сына что было под рукой, совсем забыв о предупреждении. Рубашка попалась белая, а вот штаны оказались красными. Уже на работе все вспомнила, облилась холодным потом от досады, но бежать исправлять оплошность минуты свободной не нашла. Было, конечно, неспокойно весь день, и я раньше всех явилась вечером в детский сад. Но спросить, как прошла встреча, не решалась.
Сын одевался, сидя на скамеечке возле своего шкафчика. Смешной заяц подмигивал ему с переводной картинки на дверце. Но веселья не было. Сын сопел, застегивая сандалии, и тихонько ворчал. Потом поднял личико, глянул на меня голубыми глазенками и сказал:
– Это все из-за тебя, мама, меня не пускали на праздник.
Кажется, у меня покраснели не только щеки. Ну вот, конечно, все так и случилось, как я предполагала. Как же так? Неужели ничего нельзя было придумать? Я тут же кинулась к воспитательнице, надеясь, что, может, сын что-то напутал. Ведь это такая малость — другого цвета штаны! Но все оказалось правдой. Подобных разноцветных ребят в тот день в нашей группе оказалось трое. И чтобы не портить черно-белого строя, всех троих отправили на площадку гулять. В обычный день это воспринялось бы детьми как неслыханная радость, но не в тот раз. Дети не могли постичь логику взрослых и не столько бегали по участку, сколько заглядывали в окна музыкального зала. Было нестерпимо интересно увидеть, что же там происходит. За эту бестактность и невоспитанность им еще и попало.
Воспитательница была смущена и толком не могла ничего пояснить, но тут подошла методист. Это была большая, уверенная в себе, облеченная властью персона. Она никак не могла понять, чем я так расстроена. Ведь дети не оставались одни, они просто временно находились в другой группе. Я слушала ее начальственный голос, и мне становилось не по себе. С такой женщиной-глыбой говорить было совершенно бесполезно, тем более о том, что обидой занозили детские души и нужно было как можно скорее эти занозы вынуть. Товарищ Методист видела только свой большой образцовый детский сад. Какие уж тут занозы!
Сына я любила безумно. И поэтому всякое его даже незначительное огорчение удесятерялось во мне этой любовью. Заснуть в ту ночь я не могла. Нужна была разрядка. Долго ничего не приходило в голову, а потом я села за стол и написала письмо в редакцию самой главной газеты области. Я хотела, чтобы меня услышали и рассудили. И, действительно, в газете поняли мое отчаяние и тут же письмо напечатали. Боже, что после этого началось!
Говорят, что даже на самых спокойных реках встречаются смертельные водовороты. Выбраться из них доводится не каждому. Так вот, такой водоворот втянул меня тогда и держал долго.
Это уже потом, лет через десять, я стала смело входить в белое торжественное здание обкома партии. А тогда, помню, какой-то недостойный страх лихорадил меня. Я шла туда по телефонному звонку – приказу одного из начальников отдела — для беседы о письме в редакцию. Я думала, что в этом, самом справедливом месте, как в чистилище, конечно же, разберутся и случай с моим сыном останется в памяти молодых воспитателей практическим уроком, который в будущем не приумножит ошибок, неизбежных в воспитательной работе, как и во всякой другой.
Мне бы сосредоточиться на своих проблемах, но я не подозревала, что они возникнут, и думала лишь о том, как бы в разговоре смягчить вину воспитателей. Время прошло, и я уже их простила. Но я не учла, что за милыми нашими воспитателями стояли другие несокрушимые силы, которые считали себя правыми. И пригласили меня в этот таинственный и страшный, как замок Синей Бороды, дом не для того, чтобы успокоить и извиниться, а вовсе по другому поводу.
Я зашла в кабинет с высоким потолком, огромными чистыми окнами и резким запахом паркетной мастики. За необъятным письменным столом сидел пожилой человек с крупными чертами лица, весь какой-то серый, усталый. Мне это было удивительно. Я еще продолжала пребывать в поре юного максимализма. Как это можно, весь день сидя за столом, устать? Другое дело на заводе, где я тогда работала. Каждая минута требовала отдачи. Куда-то нужно было постоянно бежать, решать какие-то вопросы, согласовывать что-то, короче говоря, вертеться.
Хозяин кабинета поинтересовался сразу, сама ли я писала в газету. Ну конечно, а разве бывает иначе? Моя искренняя наивность вызвала раздражение. А дальше вообще пошел совсем странный разговор.
Знала ли я, что Япония, как наш сосед, получает все сахалинские газеты? А если получает газеты, то и мое письмо там тоже могли прочесть. И что из этого следует? Что у нас в детском саду не совсем все в порядке. «Да попросту показуха!» — помогла я подобрать выражение. Меня осадили взглядом, полным презрения. И я прикусила язык. Обвинительная речь продолжалась. Как теперь расценить мой поступок? Ведь этим письмом я опозорила наш родной, любимый Сахалин на всю Японию, благо хоть не на весь мир. И опорочила к тому же социалистический образ жизни. Какой же я после этого патриот? Неужели у меня не хватило ума все это предугадать, когда бралась за перо?
Каждое слово каплей долбило мозг. Страха уже не было, его понемногу вытеснил ужас поступка. Я поверила этому усталому человеку, который вместо больших государственных дел вынужден заниматься мной, безмозглой комсомолкой, объяснять истины, с которыми я полностью согласна и сама их исповедую.
Для меня всю жизнь любовь к Родине была святой и не шла ни в какое сравнение с личными пристрастиями. И тем не менее в какой-то миг именно личные беды заслонили главное. Проклятое мещанство! Когда же я вырву его с корнем из своего бытия, чтобы оно, как теперь, не высовывало свои ослиные уши и не подводило меня больше.
Давясь слезами, я написала длинное объяснение своему неуклюжему поступку. Я писала о том, что очень люблю свою Родину, Советский Союз, что у меня и в мыслях не было опорочить его. И если нужно спасти честь страны, я, конечно, готова пойти на все и даже написать опровержение, пусть от меня откажутся друзья, зато там, за границей, опять поверят в то, что у нас самое счастливое детство и самое гуманное общество.
Мокрыми ладошками размазывались написанные шариковой ручкой строчки. Хотелось одного — скорей вырваться отсюда на волю, где вроде бы должно быть много солнца и воздуха, а здесь нечем дышать…
Два дня прошли относительно спокойно. Никто меня не тревожил. Правда, только товарищ Методист дождалась как-то на крыльце и, полыхая ненавистью, спросила: неужели после всего, что случилось, мы не переведем сына в другой детский сад? На это унизительное предложение мы не попались.
А потом меня опять вызвали, но теперь уже в редакцию.
Шел дождь, и все было под стать моему слякотному настроению. В висках стучало, губы пересохли, на душе было мрачно. Но в кабинете главного редактора после уличной непогоды оказалось особенно уютно и сухо. Да и сам редактор был по-домашнему гостеприимен и прост. И фамилия у него была добрая и мягкая, как собачья шерсть. Говорят, он слыл в известной степени ретроградом, не могу судить. Во всяком случае, для меня он навсегда остался чутким и мудрым человеком.
Мы сидели рядом в удобных креслах и пили наисвежайший чай. Несомненно, редактор владел какой-то главной истиной, которая мне еще была недоступна, но его делала уверенным и сильным. Он сказал тогда: «Ты написала правду? Правду. Вот и успокойся. И больше никаких оправдательных бумаг не пиши».
Как все, оказывается, можно сделать простым и ясным. Я не сразу поняла, что меня освободили от рабского чувства вины. А когда поняла, то какая сразу наступила благодать! Домой я летела как на крыльях. В уме прокручивались какие-то бодрые песни. Жизнь снова била ключом!
…Однажды, ранней весной, мы с мужем ушли на лыжах в далекую целодневную прогулку в сопки. Забрели в немыслимую глухомань. Едва выбрались на свет божий. И увидели перед собой крутой склон. Он порос березками и просвечивал насквозь. Самое поразительное было то, что это оказалась целая роща деревьев, у которых почти все стволы были искривлены. Одни из них делали замысловатые петли, так что в середине можно было даже сидеть. Другие отходили коленами под углом от прямых снизу стволов. Третьи росли попарно, камертонами. Мы больше никогда не встречали вместе столько уродцев сразу. Это какая же должна быть среда, чтобы так искалечить одно из самых красивых и стройных деревьев в лесу! Но, несмотря ни на что, как бы их ни гнуло и ни выкручивало, все они отчаянно тянулись вершинами в благостное небо, к теплому и родному солнцу, одному на всех, как одной вечной истине, которая есть, пребывает всюду, но не каждому видна и доступна.
Шло время. Постепенно и мне стала открываться истина, которую тогда знал редактор. И уже не он, а я несу ее бережно в теплых ладонях и делюсь с каждым, кто в ней нуждается.
Доллорес НУЯНЗИНА. 2000 г.
P. S. Так началось мое сотрудничество с газетой «Советский Сахалин».
Об авторе
Доллорес Павловна Нуянзина, закончив Днепропетровский инженерно-строительный институт, после года работы в Сибири приехала в 1961 году в Южно-Сахалинск. Трудилась на заводе стройиндустрии, на домостроительном комбинате, затем в строительно-технологическом акционерном обществе «Сахалин». В конце 1960-х и в 1970-е годы сотрудничала с газетой «Советский Сахалин». Писала на производственные темы, рассказывала о своих современниках. Увлекалась лыжными и пешеходными походами, природу острова отражала на страницах газеты в этюдах-зарисовках. В 1997 году издала книгу рассказов «О Сахалине с любовью…».
