Где-то далеко в памяти мое военное детство с грохотом разрывающихся бомб, воем воздушной сирены, со страхом и ужасом от вида раненых бойцов…
Был конец войны. Через украинский город Николаев отступали немцы, но тяжелый гул самолетов и нарастающий свист падающих бомб еще разрывали небо. Помнится солнечный весенний день. Нас, жителей Николаева, собрали на Базарной площади. Меня, пятилетнюю девочку, оказавшуюся в многолюдной толпе, папа взял на руки. И я до сих пор вижу: много виселиц, под ними – черные машины, на каждой – человек. Вдруг по какому-то сигналу машины трогаются, а люди… дергаются и повисают. В моем сердце навсегда застыл ужас от казни фашистов.
Помнится голод. Мама где-то брала картофельные лушпайки и делала из них котлеты. Они казались вкусными. Иногда в доме появлялось наше любимое лакомство – огромные круги макухи (жмыха от семечек, из которых выдавили масло).
Детей в семье было трое: старший брат Толик, я и самая маленькая (ей был всего годик) Наташа. Я ходила в садик, а брат и сестренка оставались дома. Мама на базаре торговала холодной водой. Папа носил ей воду и лед с какого-то завода, и в жаркий день к маме выстраивалась очередь.
Иногда из садика мне удавалось принести брату и сестренке чего-нибудь съестного. Но это было редко. Однажды мама дала мне алюминиевую кастрюлю и сказала: «Раечка, сходи в садик, попроси немного супа или каши. Попроси так, чтобы дали». Я пошла. Мне почему-то было неловко просить. Стыд сводил скулы, не давал сказать ни слова. Кухарки, увидев меня с кастрюлей, все поняли и дали какой-то еды. Все были рады, а я… Я чего-то стыдилась.
После войны в Николаеве всем жилось плохо, были неурожайные годы. В 1947-м я пошла учиться. Первое сентября стало настоящим праздником. К этому дню мне купили темно-синюю матроску, пахнущий кожей портфель, стеклянную чернильницу, для которой мама сшила мешочек. Чернила были фиолетовые и вкусно пахли. В портфеле лежали ручка, прописи на украинском языке, новый букварь с яркими картинками и яблоко с куском хлеба.
Я и мой братик окончили первую четверть. И вскоре мы стали собираться куда-то ехать. В доме слышались слова: «Сахалин, вербовка, переселенцы…».
Раиса Цеха (Горохова). 1954 год.В ноябре, как позже рассказывала мама, мы погрузились в товарный вагон, и началось наше путешествие через всю страну на Сахалин. Ехали долго. Равномерно постукивали колеса поезда, гудки и дым паровоза сопровождали наш путь. При резком торможении вагон качался вперед-назад и из стороны в сторону. И мы вместе с ним, да так, что я несколько раз сваливалась с полки. В вагоне ехало много семей. Мы занимали место слева от двери. Мерзли, но, когда двери не открывали, становилось тепло, наверное, от нашего дыхания и от топившейся буржуйки.
Помнится вкус сиропа сахарной свеклы, которой родители запаслись на дорогу. Свекла долго варилась, а ее сироп был теплым, вязким и сладким. Еще у нас было целое ведро соленой кильки, которая вкусна особенно с горячей картошкой. Родителям иногда удавалось покупать ее на станциях. Там же, на станциях, мы становились в очередь за кипятком. Мне и брату родители давали алюминиевые кружки. Моя кружка быстро становилась горячей, с трудом удавалось донести ее до дверей вагона, а надо было еще забраться в него. Все суетились, бегали, толкали меня, я обжигалась, но драгоценную влагу приносила.
Вагон жил своей жизнью. Каждая семья отгораживалась от других простынями. Таких «перегородок» было много. Плакали дети, вечерами переселенцы иногда пели украинские песни про Кармелюка, «Виют витры, виют буйни…». Под их грустные мелодии хорошо спалось.
На какой-то станции мы долго стояли – это был банный день. Потом ехали дальше. Помню суету и слова: «Байкал, Сталин, Сталин, смотрите!». Смотрела и я. Над озером возвышалась скала со сталинским профилем. Помню то умиление и восторг, с которыми все разглядывали изображение. А у меня в голове звучала строчка из песни: «Мы сплетаем руки, бежимо на луги, ридный батько Сталин дорогий».
Позади осталась Сибирь. Потом был огромный порт, много-много кораблей, и мы перегружаемся на какую-то баржу. Из всего путешествия, которое мне казалось интересным и даже каким-то нереальным, переезд из Владивостока в порт Корсаков был самым страшным. Огромная масса людей с пожитками, свиньями, козами, птицей в клетках была засунута в трюмы, темные, сырые и холодные. Родители пытались нас согреть, особенно трудно было с сестренкой – она все время плакала.
Корсаков не помню, а помню, как через множество туннелей мы ехали на поезде в Невельск. Иногда раздавались слова: «Чертов мост», и мне опять было страшно…
И вот мы в селе Лопатино. Зима. Снег белый-белый. Нас поселили в японском домике вместе с семьей председателя колхоза «Заря». Председатель был крут, да и его жена тоже. Они были всегда чем-то недовольны, и родители просили нас не шуметь, не бегать, не ходить туда-сюда через раздвижные двери (а нам было интересно).
В соседнем домике жили японцы. Их дети были коротко стрижены, самых маленьких женщины носили в сумках за спиной, те спали, раскачиваясь и болтая ножками в такт движениям матери. От этой ноши женщины казались мне согнутыми, маленькими, некрасивыми. Зато их дома были настоящим убежищем для меня и брата. В них было чисто, мягкие циновки лежали всюду. Необычными казались окна с матовыми стеклами. Раздвижные рамы окон и дверей легко и мягко разъезжались. Нам было непонятно, почему они не встречаются.
Мы ходили в школу, как мне кажется, далеко. Одежды теплой не было, ведь на Украине всегда тепло. Нам выдали какие-то ватники и валенки, мне эти вещи оказались велики. Поход в школу затруднял глубокий снег, валенки иногда в нем и оставались. Приходилось возвращаться, засовывать в них ноги и продолжать путь.
Школа располагалась в длинном японском доме. В ней было холодно, и на уроках мы так и сидели в телогрейках и платках. В нашем большом классе учились и семилетки, и девятилетки, и даже ребята постарше. Учительница была молодая и добрая.
Я любила чистописание. Еще в Николаеве мне нравилось выводить по прописям буквы. Перо то наполнялось чернилами, выписывая букву с нажимом в нужном месте, то ослабевало, прочерчивая тонкую линию или завиток. Но уроки чистописания в Лопатино меня уже не радовали. Чернила в чернильницах-непроливайках замерзали, я пыталась их отогреть под телогрейкой, но бесполезно – перо стучало о фиолетовый лед и оставалось пустым. Тогда я плевала в чернилку, опускала туда перо и выводила буквы светло-фиолетового цвета.
Так прошла зима, наступила весна 1948 года. В нашу семью впервые пришло горе – от воспаления легких умерла моя сестренка. Врач-японец ничего не смог сделать, и ранним утром, позвав к себе маму и папу, двухлетняя девочка умерла. Хоронили ее скромно, за маленьким гробиком двигались мы и несколько соседей. Дорога шла в гору. Был ослепительно солнечный день, но сопка была в снегу. Как сейчас помню, на самой ее вершине выкопали могилку и опустили в нее гробик.
Сестренки не стало, а жизнь продолжалась. Вскоре папу перевели в Невельский рыбкооп, а я пошла в третий класс. Меня и мою подружку Тому Зубову приняли в пионеры. У галстука из ситца концы почему-то всегда скручивались в трубочку, что меня огорчало. Я пыталась закручивать их в обратную сторону, но тщетно.
Жили мы в одной из комнаток японского домика. Основная еда семьи – селедка, поэтому в доме всегда пахло вареной рыбой. Потом папе выделили дом, и мы туда переехали. С Украины к нам приехала бабушка (мамина мама), а из Мурманска – моя старшая сводная сестра Люся. Дом был просторный, большой, деревянный, наш, не японский. В 1949-м мама родила девочку, назвали ее Зина.
Я училась хорошо, принимала участие в самодеятельности – выступала в танцевальном коллективе. Мой любимый танец – гопак. У меня была красная юбка, белая блузка, вышитая крестиком на рукавах и воротничке, белый, вышитый также крестиком, фартук и венок с разноцветными лентами и цветами. Венок делала сама. Цветы хорошо получались из цветной рифленой тонкой бумаги. Я вырезала лепестки, наматывала их на карандаш, потом снимала, распрямляла. Один конец фиксировала, и получался лепесток розы. Мне нравилось это занятие, но все же больше всего я любила веселый танец гопак, когда развевались юбки, ленты, а мы, подбоченясь и кружась, двигались по диагонали сцены навстречу друг другу.
Наш новый дом стоял недалеко от железной дороги. Рельсы были узкие. Помню, однажды между ними увидела много-много разноцветной яичной скорлупы: люди отмечали Пасху. Мы дома этот праздник не справляли. Мы были атеисты.
Бабушка работала сторожем в бондарном цехе, где делали бочки под засол сельди. Люся – в Доме культуры, мама воспитывала нас. Мы сажали картошку, и наша жизнь становилась более сытной, чем на Украине.
В 1951 году мы переехали в Южный. Папа работал завхозом школы № 13, которая располагалась в длинном японском здании. Наша семья жила с южной его стороны, в маленькой узкой комнате. Наш четвертый класс был большим. В нем учились Наум Генин, Света Жукова, Оксана Воронцова, Женя Фридман, Боря Люкшин, Таня Перминова, Ира Власова.
Март 1953-го был омрачен страхом и безудержным горем – умер Сталин. Мы, дети, чувствовали: случилось что-то ужасное, непоправимое. «Что будет с нами?». Все плакали, и тогда казалось, что эта тоска будет вечной. Но в этом же году нашу школу перевели в новое здание, вот была радость!
Мы любили новую школу, но мне опять было далеко до нее добираться. Наша семья переехала в барак на ул. Крайней, папа стал комендантом воинской части № 847, которая соседствовала с нашим жильем. Бараки стояли по периметру четырехугольника, в центре которого возвышался не просто колодец, а целое архитектурное сооружение.
Меня все время посылали за водой. Чтобы достать до ручки колеса, я подпрыгивала, повисала на ней, колесо медленно скрипело, поднимая тяжелое ведро с водой. Ее надо было перелить в свои ведра и нести домой. Вода была великолепна! Вкусна, прозрачна, прохладна. Но зимой набирать ее было сущим наказанием, так как весь «домик» колодца и дорога к нему были покрыты льдом.
Помню свой первый пионерский лагерь «Огоньки». Наш отряд ходил строем в столовую, на линейку и прогулки. Но вечером перед отбоем мы могли наслаждаться свободой: бродили по лесу, играли в «ручеек», лапту, мальчишки – в «зоску». Были вечера с костром и пионерскими песнями, а еще – концерты, занятия в кружках.
Осень 1954-го запомнилась заревом – горело здание почты. Казалось, весь город был на пожаре.
Улица Ленина в Южно-Сахалинске была буквально наводнена какими-то лавками, где продавались экзотические, как я теперь поняла, предметы: посуда, часы, украшения. Было много часовщиков-японцев, работали фотоателье и магазины. Один такой (на этом месте сейчас стоит здание бывшего «Лунного света») особенно был любим нами. Мы называли его «вкусный». Он был двухэтажный, с мраморными перилами и паркетными полами, зеркальными стенами-витринами и с обилием пирожных, конфет, горячего чая, кофе. Мы часто забегали туда просто побыть, подышать ароматом аппетитных сладостей.
Наш 7-й «А» жил своей жизнью. Мы собирали металлолом и макулатуру, проводили соревнования между звеньями, пели в хоре, участвовали в олимпиадах. Последние проходили в Доме офицеров Советской Армии, бывшем японском здании, и собирали лучшие творческие силы со всех школ города.
1955 – 1956-й годы сплотили наш класс в дружный коллектив. Мы часто ходили в парк на лыжах, летом – в горы, вечерами иногда собирались у кого-нибудь послушать патефон. Посещали кинотеатр «Совкино», где пела певица Вера Ветрова. До сих пор помню ее лицо и сияющее блеском нежно-зеленое длинное бархатное платье. В фойе степенно входили пары, нарядные и красивые. Мы любовались их нарядами, мечтали поскорее вырасти, надеть туфли на каблуках, накрасить губы и войти в зал с интересным кавалером.
В кассе драмтеатра (тоже японском здании, сейчас на этом месте областная универсальная научная библиотека) работала моя сестра Люся. Я и мои подружки были там частыми зрителями. Театр был компактный, очень уютный. Входишь туда – и сразу утопаешь в мягком красном бархате кресел. Мы, девчонки, были все влюблены в артиста-красавца Андрейко, он играл в «Анне Карениной» Вронского.
А какие были праздники! Новый год с царственной елкой посредине школьного зала, демонстрации 7 ноября с обязательными спортивными номерами школьников. Мы их репетировали на улице, а потом перед трибунами дружно и синхронно исполняли упражнения. Вообще это время оставило ощущение, что все мы жили в одном большом дружном коллективе. Жизнь на острове не казалась оторванной от жизни страны.
Постепенно я стала забывать украинский язык. Только за семейным праздничным столом пели украинские песни, на столе стояли вареники, сало, цибуля (лук), борщ да квашеная капуста.
Так прошло мое детство, я вступила во взрослую жизнь.
Р. Горохова.
г. Южно-Сахалинск.
