– Мы с женой путешествуем, – как бы объясняя причину визита в редакцию, сказал Герман Васильевич. – Отпуска для стариков, украшенных всякими званиями, в Якутии большие, вот и решили навестить Сахалин, где я когда-то начинал агрономом, пройтись по полям, которые возделывал, заглянуть в села, где жил, а может, и встретить кого-нибудь из знакомых. Ну а поскольку я привык общаться с прессой и регулярно выступать в газетах по наиболее значимым проблемам науки, то не преминул заглянуть в редакцию вашей газеты, сохранившейся с тех времен. И поделиться мыслями, которые беспокоят уже много лет.
Но вначале я расскажу о том времени и тех людях, с которыми когда-то свела меня судьба на Сахалине.
«Светлый путь» – темная дорога
Никогда в детстве и юности я не мечтал стать ученым. Родители мои – простые сельские труженики из Тамбовской губернии, да и сам я был недоучкой: кое-как семилетку осилил. В войну не до учебы было, работал. Но таким пацанам, которые трудились на оборону, после войны открылись большие преимущества при поступлении в вузы. И вот, одолев-таки вечернюю десятилетку, я пошел на лечфак мединститута. Зачем? А просто захотел проверить свои возможности. Ведь там был конкурс – 18 человек на место. И поступил. Но, слава богу, быстро понял, что это не мое.
А вот уже после армии, когда я и постарше стал, и помудрее, сделал более осознанный выбор: агрономический факультет Одесского сельхозинститута. Сказалась, наверное, привычка к земле, к сельской жизни. К тому же у меня был яркий пример – дедушка. Он всю жизнь проработал агрономом. Никогда не жаловался на плохую оплату труда и считал, что агроном – это высшая профессия в сельском хозяйстве. До революции в его дипломе значилось: «Ученый агроном – управляющий имениями и латифундиями». Сейчас агрономов отодвинули куда-то на второстепенные роли, однако посмотрите вкладыши к их дипломам. Самый широкий диапазон знаний: и микробиология, и экономика, и физиология, и растениеводство, и почвоведение, и т. д. – всего понемножку, но кругозор такой, какого достаточно для управления другими специалистами. То есть это единственная сельская профессия, которая учит умению руководить любым агрохозяйством – будь то овощеводческое предприятие или же многоотраслевой совхоз.
В 1956 году я окончил институт. Прихожу на комиссию по распределению – там стоит рев. Две девчонки рыдают прямо в голос: их распределили на Сахалин. «Ну давай я за одну из вас полечу, мне все равно, где работать, лишь бы платили да жилье было», – говорю.
Прилетаю, являюсь в облсельхозуправление. «Агроном с высшим образованием? – говорит начальник управления. – О, это хорошо, наконец и мужиков стали готовить. Приходи в понедельник, выезд в три часа. Будем тебя сватать. – Куда сватать? – Председателем колхоза имени Лазо! Пойдешь как 30-тысячник, дотацию получишь на обзаведение».
– Не поеду, – говорю. – Какой из меня председатель? Я еще агрономом не стал.
Он на меня: «Цыц! В бараний рог согну!» – и «по матушке». Я отвечаю тем же: сказалась армейская школа. «Значит, направление не получишь. Точка!».
Ладно. Деньги на исходе, пошел в комиссионку, продал свою новую шапку, которую проездом в Москве купил. Захожу через три дня. «Надумал? – Надумал. Посылайте агрономом в любой колхоз, а председателем не поеду».
И все же в конце концов начальник сдался. «Шут с тобой, – говорит. – Езжай агрономом! Есть один колхоз, «Светлый путь» называется. Совсем недалеко от Южного, несколько километров на восток. Но о нем пословица ходит: «Светлый путь» – темная дорога». Ибо там нет ни света, ни телефона, ни дороги нормальной. Потому что относится он к Корсаковскому району и является самым отдаленным от райцентра».
И я поехал. Кружным путем, на попутном тракторе. Об условиях оплаты труда мне сообщили еще в Южном: 48 трудодней в месяц, на каждый трудодень – по килограмму картошки и капусты и 22 копейки денег. Как молодому специалисту выдали «подъемные» – 300 рублей. Условия довольно щедрые. И встретили меня хорошо. Председателем был бывший директор шахты, направленный партией на подъем села. Жил он один: жена от него уехала, потому что он хотел быстрее поднять экономику колхоза и продал личную «Волгу», а народ эти деньги благополучно пропил, но работать все равно не рвался.
С жильем вопрос решили быстро. Я попросил найти хозяйку, у которой есть отдельная для меня комната и которая бы меня кормила-поила. А на себя я беру заготовку, доставку и распиловку дров, а также обработку ее огорода. Тогда проблем нет, говорит председатель. Вызывает одну пожилую женщину Веру Петровну и предлагает ей устроить меня на постой. Она без лишних слов: «Пошли». Спрашиваю: сколько платить? – «Договоримся».
Пришли. Комнатка мне понравилась. У Веры Петровны было двое девочек поздненьких, она их обеих родила в 45 и старше. Так что лишняя копейка ей не мешала. «Ну, 50 рублей не много будет?» – спрашивает. Нет, говорю, это мало! Словом, сторговались на 80 рублях. А жил я у них как у Христа за пазухой. Другой раз правление долго заседает, глядишь, дверь открывается, и одна из девочек заглядывает в кабинет и строго так говорит: «Герман Васильевич, ужин стынет!» – и нам приходилось закругляться.
Хорошо мне было там, и я благодарен судьбе, что свела с этими людьми. Маленький штрих: как-то надо было ехать в Корсаков на совещание, а у меня низы штанин измотались. На новую одежду денег в тот момент не было. Так Вера Петровна быстро нашла выход. Отрезала от моей армейской гимнастерки рукава, пустила их вместо концов армейских же штанин. А из обрезков сделала манжеты. И я опять стал нарядным.
…Как вместе пахали
Через некоторое время меня вызвали в райком. Первым секретарем его тогда работал Павел Ильич Щекочихин. За всю свою трудовую жизнь я мало встречал таких же достойных и справедливых людей, а среди партработников – тем более. Это был руководитель своеобразной строгости: к другим относился требовательно, но и себе послаблений не делал. Весь на виду, на людях, ни от кого не прятался. Щекочихину в ту хрущевскую пору приходилось целыми днями мотаться по колхозам. Приедет, лично все осмотрит, во все вникнет, где-то поругает, а где-то и похвалит. Потом идем ко мне обедать, после чего Павел Ильич ложился отдохнуть часа на полтора. Поспит, встает и говорит: а теперь поехали по колхозам. И нередко эти поездки оканчивались поздним вечером.
…Итак, меня вызвали в райком и сообщили: «Принято решение назначить тебя главным агрономом Корсаковской МТС». Это было время технической революции на селе, когда за считанные годы полностью обновился парк тракторов, появились самоходные комбайны, внедрялось машинное доение, механизировалась уборка картофеля. На подъем села было брошено 30 тыс. специалистов из промышленности и других отраслей экономики, так называемые 30-тысячники. А МТС играли роль опорных технических баз для больших групп хозяйств. Сюда направляли, как правило, специалистов с высшим образованием и опытом работы в колхозах и совхозах. У нас были кроме главного агронома главный инженер, главный зоотехник, главный ветеринар, главный экономист и т. д. В МТС строились новые цеха, оснащенные кран-балками, токарными, фрезерными и шлифовальными станками, полным набором различного ремонтного оборудования. Мы обслуживали все колхозы района и постоянно были в разъездах. Кроме того, селу помогали практически все городские предприятия и организации – в ремонте, строительстве, на уборке урожая.
Директором нашей МТС был сначала морской механик, а его сменил один из первых дипломированных агрономов области Михаил Васильевич Лапшин. Он ярко выделялся среди нас – и глубиной познаний, и богатым опытом земледелия, и стремлением внедрять все новое, передовое, но не бездумно, как это бывало в те времена.
Наверное, помните кукурузную «эпидемию», когда по велению Н. Хрущева бросилась сеять кукурузу вся страна – от южных регионов «до Северного полюса». ЦК, обкомы, райкомы спускали вниз директивы – посеять столько-то тысяч га. Куда нам было деваться? Ну, сеяли, что-то всходило, подрастало, потом гибло при ночных заморозках; все это перепахивали и списывали на непогоду. Не посеешь – шкуру живьем снимали…
Лапшин посмотрел-посмотрел на этот мартышкин труд и говорит нам: «Вы знаете, что дает на Сахалине эта культура. Знаете – ничего. Поэтому требуйте от председателей колхозов не посева кукурузы, а письменных сводок о том, что посеяли столько-то га». И никто не стал больше мучиться с этим севом, но сводки научились сдавать вовремя. Когда из Южного приезжали проверяющие, у председателей для них были готовы акты о том, что такого-то числа был заморозок и царица полей, к сожалению, скончалась. И справки с метеостанции.
Словом, Лапшин не был слепым исполнителем чьих-то идей, а умел думать. Он и внешне выделялся на фоне других руководителей. Всегда ходил в чистом, даже на скотные дворы, и требовал, чтобы и там было чисто. Только приняв дела, он сразу создал подсобное хозяйство из нескольких десятков квадратных метров парников и продавал рассаду и овощи на рынке Корсакова. Он не стал покупать положенные для директора машину или мотоцикл, а нашел где-то старинную пролетку, отремонтировал ее, достал пару хороших лошадей и принял на работу ямщика вместо шофера. Да и сам факт, что из одного предприятия выпорхнули в люди Иван Павлович Куропатко, Владимир Павлович Гайдук (смотрите нашу справку. – Прим. ред.) и ваш покорный слуга, говорит о Михаиле Васильевиче Лапшине многое. Мы все учились у него.
Однако ушел он с этой должности, увы, не по-хорошему: на него один специалист свалил вину за падеж свиней, якобы было устное указание директора по поводу их кормления. И поверили не Лапшину, а тому человеку, и сняли Михаила Васильевича (кому-то выгодно было в это поверить: он ведь, несмотря на свое среднее специальное образование, держался с начальством весьма независимо, а это всегда раздражает).
На Сахалине я проработал с 1956 по 1962 год. Из тех, кого тогда знал, запомнился интереснейший человек, директор опытной станции Стороженко, которого позднее пригласили проректором по науке в Уссурийский сельхозинститут. Знаю, что он живет в Хабаровске, защитил докторскую и работал профессором в тамошнем вузе, а может, и по сей день работает. Часто вспоминаю Головатюка – он занимался у нас экономикой. Сейчас трудится, говорят, в Новосибирском институте экономики. Тоже доктор наук, профессор. Еще одна интересная личность – главный инженер нашей МТС Володя Иванов. Он сначала был просто инженером, приехал по распределению после института. Встретили мы его враждебно, ибо случайно узнали, что у него папа – профессор, да к тому же парень явился на работу в оранжевых штанах. По тем временам это было вызовом общественному мнению, а на селе тем более. Однако очень скоро все убедились, что Володя – отличный парень, настоящий технарь, готовый возиться со своими тракторами и комбайнами до полуночи, пока не сделает. И его довольно скоро, как только освободилась должность, по праву назначили главным инженером.
О том, что на Сахалине тех времен была хорошо поставлена работа с молодыми специалистами, говорит такой факт. В 1967 году я после аспирантуры работал в родном Одесском сельхозинституте. И однажды меня направили в Магадан на укрепление кадров (там в сельском хозяйстве был сплошной завал). Приезжаю в сельхозуправление, а там начальником мой сахалинский друг Павел Зеленин (на острове он был замначальника облсельхозуправления) и еще один знакомый, бывший агроном Долинского района. «Какими судьбами вы здесь? – спрашиваю. – Так ЦК направил, порядок наводить. И тебя не случайно разыскали и тоже – сюда. Значит, ценят сахалинские аграрные кадры!». Через некоторое время Зеленин стал заместителем министра сельского хозяйства СССР.
Не могу обойти молчанием еще одного человека, с которым довелось работать несколько лет. Судьба его и интересна, и драматична. Это Мирон Данилович Курдин, командир партизанского отряда из Тамбовской области, воевавшего в брянских лесах. У них там полсела было в этом отряде. Но после войны партизаны не сумели «притереться» к остальным односельчанам, их начали всячески притеснять на родине. Тогда Курдин поднял их, власти выдали семьям партизан бесплатно контейнеры для немудреного скарба, и отряд направился на Сахалин. Так невдалеке от Южно-Сахалинска появились село Тамбовка и колхоз имени Калинина. Точнее, поначалу никакого села не было, партизаны с семьями расселились где могли: в палатках, времянках, землянках – им же не привыкать. Председателем избрали, конечно, Мирона Даниловича. Стали решать, с чего начать строительство села. Курдин предложил: с яслей и детсадика. Так и сделали, сразу сняв наиболее острую проблему.
А уже потом взялись возво-дить жилье и производственные помещения.
Дисциплина у Курдина была жесткая, он очень требовательно подходил ко всем своим товарищам по оружию, не жалел и себя. Был Мирон Данилович маленького роста, но тверд характером. Много читал, однако никогда не выставлял свои познания напоказ.
Дела в колхозе шли все лучше и лучше, но мешала народу «брянская привычка» к выпивке. Курдин и в это дело внес, так сказать, организованное начало. Чтобы в селе не было стихийных пьянок, председатель выбирал непогожий день, когда работать на полях было невозможно, и устраивал нечто вроде «пикника под крышей». Всем миром выпивали, обедали, веселились, зато потом, когда дожди прекращались, вкалывали за двоих невзирая на выходные.
Однажды мне позвонили из обкома: завтра к вам едет секретарь Немцев, будет объезжать колхозы. Ты будешь его сопровождать.
Поехали. Гляжу – на въезде в Тамбовку как назло лежит прямо на дороге почти новая сеялка, раздавленная, как лягушка. Кто-то проехался по ней на гусеничном тракторе. Секретарь сначала мне накрутил хвоста: что у тебя за механизаторы, трам-тарарам!.. Подъезжаем к конторе, Курдин стоит на крыльце, ведет планерку. Колхозники толпятся вокруг крыльца. Немцев: «Мирон Данилович, разреши выругаться! – Ну? – Мать твою-перемать, какой ты руководитель, трах-тарарах!». Тот стоит маленький, как зайчишка, одно ухо шапки вверх, другое вниз. Выслушал тираду секретаря, вздохнул и говорит: товарищ секретарь, разреши и мне матюгнуться! – Валяй! – Пошел бы ты к такой-то матери, вас тут до… ездит, а вот робить некому. Тьфу на тебя! – и пошел. Немцев потерял от неожиданности и гнева дар речи и как-то по-кошачьи закричал, даже запищал: «Убрать! Убрать! Убрать!!!».
На другой день собрали собрание, начали убирать. А народ не голосует. Три дня «убирали», пока Курдин не взмолился сам: ребята, пожалейте хоть меня, освободите.
Ладно, освободили. Прислали нового кадра, партийного, проверенного. Который недели через три «накушался» так, что уснул прямо перед конторой колхоза в кювете. Опять надо менять. Где взять председателя? Колхозники в один голос: «Курдина хотим, Мирон Данилыча!». И он еще попредседательствовал немного. Пока однажды не приехали в Тамбовку пьяные шефы. Ввалились в дом Курдина и давай выяснять отношения. А он как раз обедал. «Сейчас, ребята, – говорит, – поем, приду в контору, там во всем и разберемся». Они – на него: «Нет, мать-перемать!» – и нагло наседают на партизана. Мирон Данилович встал, снял ружье с ковра и в упор выстрелил в самого агрессивного «шефа». И сразу поехал в город и заявил на себя в милицию.
Мы были в Тамбовке позавчера. Стали искать родню Курдина. Но увы… Никого их в селе не осталось. Одна женщина, однако, которая в те годы работала дояркой, рассказала, что ему дали пять лет, он их отсидел, вернулся в Тамбовку и здесь работал бригадиром, хотя ему было уже за 70. А года через два помер. Светлый был человек…
И это все о ней. О науке
– Как я попал в науку? – спросите вы. А просто в 34 года понял, что безграмотен, как безграмотна и во многом волюнтаристична наша аграрная наука. Особенно остро стояла тогда проблема кормов для животноводства. Авантюра с кукурузой показала, что никто толком не знает, как решить эту проблему. Наука предлагала одну за другой «кормовые» новации, но все они были случайны, бессистемны. Провозглашали очередной «панацеей» то топинамбур, то гречиху Вейриха. Сеяли эту «гречиху» – местный дикорос, какие-то кустики вырастали, но толку не было. Я понял тогда, что лугами и пастбищами, многолетними травами никто всерьез не занимается. Вот и решил пойти в аспирантуру, специализироваться на луговодстве.
Учился в своем родном Одесском институте, усердно готовил диссертацию. Тут внезапно началась кампания против травопольной системы севооборота, а моя тема как раз доказывала прогрессивность этой системы. Товарищи по аспирантуре говорили: меняй быстрее тему, твою диссертацию никто не примет к защите. Я, однако, темы не сменил, а работу «добил» и положил на полку. В институте мне предложили вести генетику и селекционирование. Но прошло еще года два – новая смена «курса» в агронауке: начали бороться с перегибами в критике травопольной системы. И мне оставалось извлечь свою диссертацию на свет божий. Защитил я ее на «ура», да еще комплиментов наслушался о преданности своей теме, о высокой научной ценности исследований…
Как я уже упомянул, тогда, в 1967 году, ЦК направил нескольких сахалинцев, в том числе меня, в Магаданскую область. Сразу сел в кресло директора опытной станции. Очень скоро результаты работы нашей станции стали столь впечатляющими, что ее решили перевести в ранг зонального НИИ сельского хозяйства, а меня назначили директором-организатором этого института, а затем перевели в Якутию, замдиректора академического института по науке. Поднялся большой шум: как это так, кандидатишка наук из прикладного отраслевого института перешел в большую науку – и сразу замом по науке?! Это профанация! Ничего не оставалось делать, как защитить докторскую диссертацию по биологии, после чего вопли стихли. И помогло мне в этом именно агрономическое образование с его широтой кругозора.
В Якутии удалось найти новую форму приближения науки к практике – научно-производственный стационар (НПС). Мы выезжали на весь теплый сезон в поле, за сотни километров от республиканской столицы, жили в палатках, ставили опыты на больших площадях. Режим был казарменным, почти спартанским: сухой закон, подъем и отбой для всех, после основной работы еще по два часа занимались огородом – для самопрокорма. И экспериментировали, экспериментировали – не с растениями, выращенными в сотне-другой пробирочек, а с миллионами растений, пытаясь вывести сорта кормовых трав, стойких и к заморозкам, и к засухе, и к переувлажнению. Мы засевали под осень три гектара той или иной травы-многолетки, всходило, допустим, шесть миллионов растений. Среди зимы пригоняли на поле снегоочиститель с аэродрома, сдували снег – до трех раз за зиму – и к лету из этих миллионов оставалось «в живых», допустим, всего 36 растений, но зато самых морозостойких. Их семена снова высевали и создавали всходам переувлажнение. Выживали опять из тысяч единицы, которые также давали семена. Третий цикл – всходы от этих семян, посеянных в теплице, подвергали «закалке жарой» до плюс 40 градусов. Большая часть растений при этом «загибалась» от недостатка влаги, но зато те единицы, что выживали, давали сорт, действительно стойкий ко всем капризам природы, даже в условиях Крайнего Севера.
НПС хорош тем, что мы не просто выводили новые сорта луговых трав, а и выращивали их для нужд конкретных хозяйств, с которыми работали по договорам. Они нам платили за это и помогали техникой и продуктами питания, а мы обеспечивали их кормами, высококачественными семенами, позволяющими в 3 – 5 раз повысить урожайность трав на лугах и пастбищах.
В Якутии я дважды организовывал НПС, на которых со своими единомышленниками вывел пять новых стойких и высокоурожайных сортов луговых трав. Наши молодые сотрудники стационара собирали богатый научный материал, подкрепленный отличными практическими результатами, защищали диссертации, шли на повышение. Уверен, они уже никогда не станут формалистами от науки, не оторвутся от земли.
Почему наука у нас зачастую бесплодна? Потому что наши официальные органы не решаются взять ее за шиворот и спросить: вот ты, Иван Иванович, проработал в НИИ много лет. А что ты реального сделал? Что в рублях и копейках принес державе своими изысканиями? Большинство наших ученых говорят: а мы на перспективу работаем, занимаемся фундаментальными исследованиями. Тот особенности экологического мышления изучает, тот – этнос, этот – влияние глобального потепления на фольклор древних племен… Я, конечно, утрирую, но убежден: и от фундаментальной науки должна быть отдача, хотя и позднее, чем от прикладной. Отраслевик, например, занимающийся конкретной темой по заказу, допустим, конкретного совхоза о повышении урожайности его полей, должен возвращать кредиты за 3 – 5 лет. Дал разработку – и она пошла «пахать», давать прибыль и сов-хозу, и державе. А фундаментальная тема должна возвращать вложенное в ученого, в его исследования не так скоро, скажем, через 10 – 12 лет, но возвращать непременно. А для этого нужен мониторинг науки, длительное слежение за ходом исследований. Оно же в большинстве научных учреждений вообще отсутствует.
Происходит это еще и оттого, что наука российская, по сути, с 1917 года оказалась как бы отделенной от государства. Если ранее президентов Российской академии наук назначал своими указами сам царь, которому на эту должность рекомендовали наиболее ответственных и достойных государственных мужей – пусть не облеченных дворянскими титулами, но полезных для державы, – то уже после февральской революции ученые добились самостоятельности. Устав РАН с 1917 г. предоставил ей право самоуправления.
Вплоть до путча 1991 г. наука была подконтрольна парторганам, а после него стала почти неуправляемой. Система выборов руководства академиями себя изжила, ибо корифеи науки связаны круговой порукой, все голосуют друг за друга, и у штурвалов стоят в основном 70 – 75-летние лидеры.
Государство пытается управлять научными учреждениями через их финансирование, урезает его там, где считает нужным, но особых результатов это не дает. Если же взять сельхознауку, то прикладной эффект от нее практически близок к нулю. Изменить это положение, считаю, можно лишь переведя науку на рыночные, экономические рельсы. Она сама может хорошо зарабатывать, выполняя заказы производственных отраслей.
Скажем, на Сахалине множество мест с микроклиматом, позволяющим выращивать даже фрукты. В Корсаковском районе, например, есть долинка (называлась она тогда по-японски, кажется, Деризава), открытая к югу и закрытая сопками с остальных сторон. В ней японцы оставили после себя яблоневый сад, который плодоносил еще в 50-е годы прошлого века. Так почему бы местным ученым – агрономам, климатологам, метеорологам – не полазить с приборами по полям и не создать карты теплообеспечения земель с рекомендациями применять те или иные культуры и оптимальные агроприемы по каждому полю? Уверен: оплатить такой заказ согласился бы любой руководитель агропредприятия, да и всей областной агроотрасли.
Миссия ученого – служить селу
Под занавес этой беседы я попросил Германа Васильевича поделиться впечатлениями о Сахалине через сорок с лишним лет после его отъезда с острова.
– Ошибаетесь, уважаемый, я уже вырывался сюда однажды, в августе 91-го, – возразил академик. – Остановился в гостинице у Южно-Сахалинского вокзала. Включаю телевизор, а там «маленькие лебеди» пляшут. Путч!
Звоню дежурному по горкому: не будет какой-либо мобилизации? Нет, говорят, занимайтесь своими делами. И я с помощью своего дружка сахалинского, Вахрушева Анатолия Ивановича, который обеспечил мне транспорт для поездки в «Светлый путь», добрался-таки туда. А уже тогда там не было никаких домов, ничего, что бы напоминало об этом колхозе, кроме пастбищ. Правда, оставалась еще самодельная дорога из Южного, пешком или верхом можно было по ней добраться в объезд. Сейчас ничего от села совсем не осталось.
Побывали мы в нынешнюю поездку в нескольких селах. В Тамбовке осталось шесть обитаемых домов, но зато разворачивается строительство каменных дач, особняков.
В совхозах «Корсаковский» и «Комсомолец» понравилось качество скота и его содержания. Надои в два-три раза выше, чем в Якутии. Очень грамотные специалисты в обоих хозяйствах: видимо, сохраняется сахалинская традиция подбора и подготовки кадров.
В то же время удивило, что корове «на язык» кладут еже-дневно по 4 – 6 кг комбикорма, который с привозом обходится от 100 до 140 долларов за тонну. Очень высокой получается себестоимость молока, чуть ли не как у сметаны. Но почему бы не заменить этот «царский» корм травами, содержащими белок? Люцерной, викой и т. д. Ведь они отлично ассимилируют азот из воздуха. Посейте люцерну, а года через 4 – 5 запашите ее – получите сверхурожаи капусты или картофеля, не говоря уже о кормах для скота.
В Чапаево-2, где отделение совхоза «Корсаковский», мы побывали в мастерских, в домике, где создалась моя семья. В нем сейчас живет семья пенсионеров. Домик был единственный на том берегу речки, а сейчас там домов 50. Хорошее хозяйство, чапаевцы сохранили крепкий коллектив, приличные зарплаты. Но… пашню используют лишь наполовину.
Посмотрел свое поле. Увы, там ничего не растет. А можно ведь посеять высокоурожайные травы, которые закачали бы землю азотом и хотя бы создали дернину. Она со временем перепреет и удобрит поля. Но ничего этого не делают. Значит, наука здесь не бывает.
Ездили в СахНИИСХ. Рассказал им о научно-производственных стационарах. Никакой реакции. В здании 40 кабинетов на 60 человек, условия шикарные. Но, думается, руководству СахНИИСХ неплохо было бы привлечь
4 – 5 независимых специалистов и исследовать экономическую эффективность института, причем не расчетную, а фактическую, подтвержденную управлением сельского хозяйства. Такой анализ может показать, что зарплата ученых на единицу трудозатрат очень велика. Почему? Например, потому что отдел лугов и пастбищ считает: семена выращивать самим невыгодно, вот и завозят все с материка. То есть это нерай-онированные, не приспособленные к местным условиям сорта, чего же ждать от них больших урожаев?
Но если вести селекционную работу из года в год, систематически, на протяжении десятилетий, то и рентабельность появится, и урожаи поднимутся.
Впрочем, все это надо исследовать и обсчитывать. Но в институте нет отдела экономики, который как раз и должен быть нацелен на поиски рентабельности в работе хозяйств – животноводстве, овощеводстве, кормопроизводстве. Удивило и то, что заготовка сенажа очень дорога, травы не хватает, а у института нет в тематике ни одного исследования по луговодству.
И вообще, хотелось бы пожелать, чтобы ученые максимально приблизились к практике, к селу и работали над тем, в чем наиболее нуждается область в тот или иной момент.
Записал А. ЛАШКАЕВ.
наша Справка
Иван Павлович Куропатко начал трудовую деятельность на Сахалине в 1959 г. после окончания Новочеркасского зооветеринарного института. Работал главным ветврачом совхоза «Корсаковский», начальником Анивского управления сельского хозяйства, директором птицефабрики им. 50-летия СССР, начальником областного объединения совхозов и областного управления сельского хозяйства. В 1980 – 1985 гг. – председатель Сахалинского обл-исполкома. Награжден тремя орденами Трудового Красного Знамени, орденом «Знак Почета». Скульптурный портрет
И. Куропатко установлен в сквере у областной администрации.
Владимир Павлович Гайдук – директор сов-хоза «Комсомолец» в 1980-х годах. За заслуги в развитии овощеводства и животноводства 19 августа 1987 г. удостоен звания «Герой Социалистического Труда». В 1988 г. совхозу «Комсомолец» присвоено имя В. Гайдука.
